Под местным наркозом.

А я все тебе пишу, потому что ты не прочтешь, абсолютно не прочтешь, не оценишь моих талантов, проведя гибко между лопаток:я же замурлыкаю большой кошкой, томно отброшу писанину, присобрав бесконечный покров юбки так, чтоб мелькнула ножка, стройность и мрамор под покровом тончайшего чулка.Впрочем, об этом тебе знать не полагается, не правда ли?

Так вот, я умерла ранним вечером, когда сгущались сумерки, и тени были злободневны.Сердце, истомленное сердце, спешившее вечно куда-то сердце, слишком четко и размерно отбило темп курантами.Курантами в честь тебя. За твой взгляд, за твой изящный жест, за просто так... Я знала, что ты ведешь со мной разговор посредством. Ты, только ты.
А потом они что-то говорили о неясных и непамятных аритмиях и чуждом ритме. Мне было все равно, веришь.Никаких белых одеяний, натуральный лен, я босая и растрепанная, мчусь тебе на встречу. Без того,что замирало в груди, без непроизвольных и вызывающих жестов, без глаз в пол и улыбки сквозь веки. Я бежала тебе навстречу, моя единственная искренняя любовь. Наши волосы спутались водорослями,ты был такой и совсем иной, чем мне говорили. Вечно юный и беспечный, изнуренный и отрешенный - все и ничто.Я прошептала только:я вернулась. Я не стала говорить, как я страдала и как игралась, как тонкой сетью ран покрыла сердце, которое треснуло стеклянным фужером дивного рисунка, разбилось на сотни частей.Впереди не было больше разрушений, одно лишь созидание.
Он, он не грустил. Но вспомнил, что мне претила агония цветов, поехал в далекую и любимую страну и привез мне охапку тех цветов, что задержались между жизнью и смертью.Зачем, к чему?Мы оба знали, что эти наши изнурительные сигареты ничего не значат, а спасение, мое спасение - неизбежно.