In the flesh.

Только мотивы:не правда и не сказка, а между ними.

Cначала была полумифическая хрупкость молодой, почти надломленной веточки.Цветочный эльф из растрепанного тома сказок.Старшие девочки - в раздевалки не раз ей виделся кошмар их наливающихся 12 летних, слишком скоро поспевших и перезревающих раньше срока тел, - недостижимо взрослые и грубые в своей терзающей плоти, вызывали стоическое отвращение, как плавившиеся в масле приторные блины.
Она, нимфетка гумберовских кошмаров, тем не менее неотрывно тянулась вверх.Чудесный возраст, тончайший и неловкий, впрочем тоже увенчался пленительной в своей несовершенности амфорой - слишком четкий изгиб бедер, плавная до боли линия, от которой сложно было отвести глаза.Зеркало манило, и она превращалась в нагую Алису на пороге Зазеркалья.
Время летело, рвалось бойкой птицей, пело ежесекундно свою лебединую песню.Несовершенность казалась иллюзиорной, плоть была любимой игрушкой, влекущей и медвяной.Несвоевременно и желанно сосуд наполнился, метаморфозы завораживали и привечали любящий острую, режущую новизну ум.Это было трогательно и сентиментально, столь же сколь легкомысленно.
Кошмар исковерконного, текучего, женского пришел в мир с ребенком. Они вдвоем рушили привычный жизнерадостный и светлый мир, грубо и неумолимо перечерчивая все линии, диктую другую, чуждую и непривычную реальность, в которой радость была строга и скорбна, как все святое.
Принять себя...Принять другие условия и ту малую толику разрушений, но - разрушений. Впрочем, тело уходило молоком, истончалось бессонными ночами.Самым же целительным и плодоносным на этом пути,пути к лику ангела-подростка, оказалось страдание и страх за ближнего.Таяла снегами весной...Сначала плети рук, потом вожделенная и млечная долго грудь.
Эта игра увлекала, в ней так легко было побеждать.Свободное время с растущим ребенком все реже, наслажденье от еды все более спорно.Редко-редко недели чревоугодия и деликатесы. Чаще просто забывшееся напрочно чувство голода, пресыщающее сладкое мимолетно.
Зазеркалье же стало неумолимо, оно зло и цинично хихикало, объявляя снимки искаженными, и лишь себя почитающее истиной в последней инстанции. Миллион зеркал. Стройнившие льстивые витрины и ненавистные плоско уплотняющие в домах усталых женщин.
Мука урбанистического пляжа, дрожь отвращения, как в отрочестве, от увиденного. Бесстыдного, разляпистого, нечистоплотного, пугающего возможностью обратится в подобие.
И вот уже почти героиня светских хроник, почти обожаемые 60-ые и муравьино-хрупкая в геометричном модель. символ эпохи...С поправкой на то что вложила неумолимо природа. Сначала чуть проступающие сквозь лайку, пергамент, нежную, трепещущую твердь. Позже и бредберевский ксилофон.Весы смеются, весы ликуют, показываю запредельные цифры идеального и горького конца отрочества.Зубы обращаются в школьный мел.
Еще немного страха, еще убивающее и не делающее сильней. И вот плодоносное чрево уже плоско и впало пустыней, бесплодной обнадеживаще пустыней.Тончайшей кисти, уже даже не эпоха Возрождения, просто узкое и мучительное.И только лицо - не детское, а изможденнное. Не юнешеский постановочный декаденс,а будто уставший Абдонна на бесконечном пути.
Пути к недостижимому идеалу, придуманному людьми...